ЗНАЧЕНИЕ БУДУЩЕГО И СМЫСЛ НАСТОЯЩЕГО
Некоторые философы утверждают, что истина доступна мыслителям и поэтам. Не экспериментальная наука и не научная философия – этот новоевропейский вариант метафизики – могут судить об истине. Лишь свободная от метафизического принуждения мысль открыта истине бытия. Одна из наиболее значимых фигур в философической поэзии – Гельдерлин. Он и сам осознает, что данный выбор нуждается в пояснении или даже в объяснении. В своем «Письме о гуманизме» Хайдеггер отмечает, что Гельдерлин не принадлежит к «гуманизму», ибо мыслит судьбу человеческой экзистенции самобытнее и глубже, чем это можно сделать в рамках гуманизма. Поэзия Гельдерлина позволяет приблизиться к сущности поэзии, а значит и к сущности самого бытия.
«Почему, с целью показа сущности поэзии, выбраны работы Гельдерлина? Отчего не Гомер или Софокл, не Вергилий или Данте, не Шекспир или Гете? Ведь сущность поэзии реализована также и в произведениях этих поэтов, причем даже более полно, чем в рано и внезапно обрывающемся творчестве Гельдерлина. Гельдерлин избран не потому, что его произведения, среди прочих реализуют всеобщую сущность поэзии, но единственно потому, что поэзия Гельдерлина несет поэтическое назначение — собственно сочинять сущность поэзии. Для нас Гельдерлин — поэт поэта в некотором совершенном смысле. Вот почему он избран»[1].
Платон и Декарт считали, что поэзия – это сфера фантазии, в которой речь идет о несуществующем, вымышленном. Хайдеггер утверждает прямо противоположное – именно поэты могут знать истинное. Вся классическая античная и новоевропейская философия относится к языку как к чему-то вторичному: язык есть средство выражения мысли или средство коммуникации. Мысль отражает некую действительность, предметом мысли является некая вещь. Или, как в случае с Платоном, вещь копирует некую идею. Таким образом, язык «подстраивается» и под первое, и под второе, независимо от того, что будет первым, а что вторым. Язык всегда будет третьим. Основопологающая идея Хайдеггера о том, что язык есть дом бытия, переворачивает это отношение.
Только в сфере языка можно найти ответ на вопрос о смысле, ибо язык живет «по законам смысла». Хотя и мышление, и реальность должны подчиняться законам смысла, но лишь стихия языка творит эти законы, – убежден Хайдеггер. Но вернемся к Гельдерлину. Почему избран Гельдерлин и только он? Возможно ли вычитать всеобщую сущность поэзии в работах одного-единственного поэта? Не лучше ли было найти более масштабное имя или обобщить множество известных и признанных таковыми поэтических опытов? Ведь поэзия Гельдерлина – лишь одна среди многих других. «Это так, – пишет Хайдеггер, – лишь постольку, поскольку мы понимаем под «сущностью поэзии» то, что собрано во всеобщем понятии, одинаково значимом для всякой поэзии. Однако это всеобщее, одинаково значимое для всякого особенного, всегда есть равнозначное [и безразличное – das Gleichgultige ], та «сущность», которая никогда не может стать существенной. Однако мы ищем именно это существенноe сущности, то, что принуждает нас к решению относительно того, примем ли мы поэзию всерьез и (как мы это сделаем), принесем ли мы с собой (и каким образом) предпосылки для того, чтобы находиться во владениях поэзии»[2].
Отдавая себя во владение поэзии, Хайдеггер стремится понять, каким образом в поэтическом слове открывается истина бытия. ............