Введение Размышляя о времени великого русского поражения начала века, сложно отделаться от чувства недосказанности, недопонимания того, что же все-таки произошло и послужило символом - Днем 7 ноября (25 октября) 1917 года. Казалось бы, сколько всего написано, записано и снято о "десяти днях, которые потрясли мир", сколько систематизировано и тщательно внесено во всевозможные летописи и хроники. Сколько гениальных исследователей пыталось осознать происшедшее со страной, с народом, со временем. Сколько было создано мифов, легенд и целых мифологических систем, сколько возможностей дадено, чтобы подтвердить Горациево est modus in rebus (всему есть свой предел). Вопрос - что же произошло в 1917 году? - заставляет задуматься многих историков уже достаточно давно. В какой то мере на этот вопрос пытался ответить Александр Исаевич Солженицын. При этом правота многих из известных отечественных, эмигрантских и зарубежных историков и философов, очевидцев тех дней, как-то не вполне убедительна. Неубедителен, хотя и прав, Солженицын, утверждавший совсем недавно, что с 1917 г. "мы стали еще заново и крупно платить за все ошибки нашей предыдущей истории." Неубедителен С. А. Аскольдов, справедливо отмечавший, что основной чертой революции является особая психология "народных масс, чувствующих себя вершителями своей новой исторической судьбы." Неубедителен Николай Бердяев, верно говоривший в свое время об антинациональности русской революции. Неубедителен и Арнольд Тойнби, логично связавший парадокс 1917г. с традициями византийского тоталитаризма. Наконец, неубедительно само научное исследование революции сквозь призму диалектики человеческого мифотворчества. Эта неубедительность порождает определенную "тайну" революционных событий. Как обычно, ее сопровождает густое марево "черного чуда". Страх и непонимание, а затем и благоговение приводят к установке авторитета революционного мифа. Существенную роль также играет фактор времени. Все это естественным образом наслаивается и скрадывает, искажает неумолимый ход событий. А ведь люди жили и до революции. Воевали. Жили во время нее. Бедствовали. Страдали. Жили и после нее. Революция для них была всего лишь жизненным эпизодом, подчас не уловимым среди тягот продолжавшейся с 1914 года войны. И не всегда они замечали, что карточки на продовольствие вдруг стали писаться без ятей, не всегда обращали внимание, что вместо погромов немецких магазинов, громить стали и другие, сначала французские, а затем и русские. Что после перестрелок между пьяными дезертирами началась уже стрельба между юнкерами и вооруженными рабочими. Время стояло тяжелое, страна голодала, и кому какое, в сущности, было дело, идет ли война с немцами или уже против белочехов, белополяков. За Антанту или против нее. Бессмысленность продолжения войны не вызывало серьезных сомнений ни у кого, за исключением некоторого количества интеллигентов. Народ же постепенно опускался. Люди становились все более озабочены тем, как выжить, прокормить себя и семью. "Не все ли равно, какая повстанческая банда орудует где-то там, на окраине - Врангеля, Семенова или Савинкова? Так ли важно, будет ли завтра в Москве немец или англичанин? Главное, чтобы он принес с собой немного консервов. Что? Учредительное Собрание? Голосовали демократично, по спискам? Распустить и забыть! Как? Республика в Поволжье? Независимая Таврида? Татары и башкиры требуют автономии? А пущай, не до них сейчас! Долой буржуев, смерть паразитам!!! К стенке..." Как невозможно объять застроенный домами жилой массив в качестве городской цельности, не поднимаясь мысленно над ним, не строя умозрительной схемы, но лишь бродя в одном из городских кварталов и присматриваясь к быту и нраву жителей, так невозможно и постичь переломное историческое событие, не владея функционально-причинным его каркасом. ............